Времена года в России

Цифры никогда не врут.
Ирвин Уэлш.
«Сексуальная жизнь сиамских близнецов»

ПОЧТИ тыщщу лет новый год в России начинался осенью, 1 сентября. Весь ритм жизни на севере Восточно-Европейской равнины так был устроен. Осень была окончанием сельхозработ, временем подведения итогов трудов целого года. И конец она была, и венец. Временем, когда можно немного выдохнуть и начать готовиться к следующему жизненному циклу. К санному пути, к работам под крышей заваленной снегом избы, починке сбруй, телег и плугов.

А то, что царь Пётр где-то там в Питербурхе своём придумал Ёлку и Новый год перваго генваря пиянствовать со своими немцами-табашниками, то это обстоятельство было фактом печальным сердцу православного народа, но к насущной жизни в деревне между Тверью и Костромой отношения не имело никакого. Мало ли что они там в петербургах своих напридумают. То бороды брить, то шведов воевать, то платья венгерские носить – не наздравствуешься на каждый чих.

Население на пролетающие модные поветрия смотрело, притаившись в кустах на обочине, с большой настороженностью, как на стихийные бедствия, которые нужно терпеливо переждать. Сами, Бог даст, закончатся.^{1...сами закончатся... – список бедствий редакция в силу его объёма вынесла в отдельный том. На момент подписания издания в печать реестр бедствий доведён до 29 февраля 1048 г., дальнейшие публикации ожидаются.}

И вся жизнь крестьянской России проистекала собственным порядком, подчинённым единственно природно-климатическому ритму, регулярно попыхивая бунтами и мятежами, по причинам и поводам разным, главным образом из-за отсутствия телевидения и новогоднего голубого огонька.

И даже когда при советской власти вся жизнь России начала меняться, совсем уже поперёк и наизнанку выворачивая весь бывший жизненный уклад, то и тогда новые поколения начали строить новую жизнь в новом мире, подчиняясь всё тому же природному циклу.

Потому что строить новый мир они начали борьбой с неграмотностью.

Первого сентября.

Закончили в полях и пошли в школу.

...

Прекрасно помню, как моя первая учительница (1А класс, школа №19 города Северодвинска, 1969/70 учебный год) на одном из первых уроков родной речи сказала: «Дети, осень, она, дети, – золотая». А потом спросила меня: «Какое время года мы называем золотым?» И я, конечно, ответил: «Осень». Но не потому я так ответил, что учительнице хотел сделать приятно или двойки боялся.

Нет!

Тут дело почище будет!

Когда она сказала эти слова, «осень золотая», меня прямо торкнуло – я сразу вспомнил, как неделю назад с отцом и его друзьями мы ходили на катере за брусникой на Онежский берег. Мне с мужиками тогда ещё было неинтересно, да и лень мне было грабилкой^{2...грабилкой... – грабилка – самодельное устройство для сбора ягод и отделения их от комаров. Распространено на Русском Севере.} по брусничным кустам махать, и я тихо свинтил в сторону и вышел на берег моря. А Онежский берег, сам знаешь, какой. Весь в плоских камнях размером с дом, но обкатанных морем, как галька, весь поросший багульником и мхами всех цветов от рыже-красного до лимонного. И пихты, и лиственницы громаднющие с оранжево-золотой апельсиновой хвоей.

Настоящее живое золото.

И финтифлюшки из золотистого металла я уже видел у сестёр, и помню их девочковые восторги над первыми своими смешными драгоценностями. И когда учительница сказала, что осень – золотая, меня и пробило: ну да, ну вот же, ну конечно же, осень-то – всамделе золотая, по-настоящему, а финтифлюшки – они золотые понарошку.

...

А Пушкин уже потом появился в жизни моей, когда ветер вдруг завыл и сделалась метель. Когда я не осознал – рано мне ещё было что-то осознавать – а учуял, что детство вдруг закончилось, а какая-то другая жизнь, наоборот, началась. И что впереди ещё то ли десять, то ли десять тысяч лет этих страшных запахов жира из школьной столовой, запахов зассаных туалетов со щелястыми на мороз рамами, отчего вонь становилась ещё и запахом беды, запаха сопрелой тряпки для вытирания классной доски, белёсой, как короткий северный зимний день.

Да сдохнуть легче! И не сдох я только потому, что знал: нужно занырнуть в свою раковину маленькую шипастую цвета «не тронь меня», не вылезать из неё и ждать, ждать, ждать, ждать, ждать, огрызаясь, когда негодяи и подонки пристают в школе, а я по малолетству их боюсь, ждать, потупившись виновато, когда родители воспитывают и говорят, и говорят, и говорят, и правильные и умные, но совершенно пустые слова, а я стою – в глазах круги красные с золотыми искрами и просто жду, когда они наговорятся, и жду, когда придёт День.

Придёт День, и приедет ко мне самый лучший на свете человек – моя бабушка Маруся, Мария Алексеевна Гурбатова – в красном, в золотых цветах и с золотыми кистями платке – и увезёт к себе в лето.

Но было ещё, что держало на плаву в бесконечном море зимы: Пушкин и Моцарт, Стивенсон и Чайковский, Буссенар и оркестр Вайнштейна на красном прозрачном виниле, внутри которого играли люди на золотых трубах.

И зима, это огромное красное поле тоски со скупо рассыпанными по нему маленькими золотыми кусочками событий, встреч, страниц – это я сейчас понимаю, почему скупо – для того, чтобы лучше врезались в память: новый лучший друг, которого я никогда больше не встретил, неземной просто красоты мелодия Дюка Эллингтона и Алан Брек Стюарт^{3...Алан Брек Стюарт... – Роберт Льюис Стивенсон всё про него уже написал.} со шпагой в руке – эфес золотой, а на лезвии красная кровь подонка, которому незачем жить, и не жалко.

Так и запишем, дети: зима в России – это второе время года, она красного цвета, с золотом.

...

Весну в детстве я не наблюдал очень долго.

Когда на Белом море начиналась весна, когда по Двине, а потом и по её Никольскому рукаву проходил ледоход, и только-только начинали появляться из-под снега места на ещё сырой земле, где можно было поиграть в ножички, школа заканчивалась, и бабушка увозила меня прямо в лето. Мы уезжали из Исакогорки или Архангельска, снег ещё лежал в тени вокзальных построек и под деревянными перронами. Я засыпал в поезде вечером ещё зимой, а утром просыпался уже летом. Утром поезд шёл между Грязовцем и Ярославлем, деревья стояли зелёные и пели птицы, в воздухе плыли летние запахи угольного дыма из паровозной трубы и нагретой солнцем обивки мягких вагонных диванов.

Весну на Белом море я увидел первый раз, когда по причине экзаменов за восьмой класс лето отложилось на полтора месяца.

Весна оказалась странной.

Начались белые ночи с небом золотистого цвета, шли длинные дожди, с моря дули ветра, несколько раз в городе объявляли штормовое предупреждение, как боевую тревогу. Весь май и июнь я безвылазно провёл за учебниками, и та весна осталась в памяти, как золотой свет белой ночи.

А ещё помню, как в раньших вёснах матушка приговаривала, напяливая на меня заношенный до блеска зимний пальтуган: весна красна, да обманчива и не всё золото, что поблёскиват.^{4...поблёскиват... – а так на Севере и говóрят, по-своему, по-северному.} Все мальчишки ходили уже в болоньевых шуршащих куртках,^{5...в болоньевых шуршащих куртках... – «Мои друзья хоть не в болоньи, / Зато не тащат из семьи». В песне Высоцкого, как и в этом тексте, болонья – не та Болонья, в которой университет, а та, которая выпускалась с 1962 г. на Наро-Фоминском шёлковом комбинате. Как утверждают очевидцы, одежда из болоньи «в сложенном виде места не занимала вовсе»; этот эффект ещё ждёт внимания физиков.} синих или коричневых, и настроение от гуляния во дворе заранее было испорчено ожиданием насмешек над зимним пальто и белой кроличьей шапкой, совершенно девчачьей, хоть и сильно улучшенной настоящей тяжёлой солдатской латунной звездой с красной эмалью – подарком маминого брата, моего дяди Гурия. Трудно сказать, какого цвета в России весна, но звезда из латуни – обманного золота – с красной эмалью, хороший для неё символ.

...

Дальше у нас лето.

Ну и какое же там всё лето пропела стрекоза Ивана Андреича? А красное лето пропела она, красное, да!

Лето – самое тёплое, самое доброе, самое весёлое время года в России. И самое красивое. А красивое – значит красное! Потому что в России и все девки красные, и площадь Красная, и партизаны, наше всенародное достояние, – красные, и Красная Горка в Лежневе. Всё самое красивое у нас в России – «красное». Единственно в силу имманентной дисперсности психофизических флуктуаций парадигмы этносоциального менталитета, разумеется.

Но особенно – лето! И золотое, кстати, оно же.

Ты когда-нибудь видел поле пшеницы в августе, в ветреный солнечный день? Ну и какого оно цвета? Нет, это говно жёлто-охристое, а поле пшеницы, в августе, в ветреный, но солнечный день бывает только золотое, потому что для русского человека пшеница в августе, в ветреный, но солнечный день – это не просто пшеница, это гораздо больше, чем пшеница, это символ.

Сам понимаешь чего.

А чтобы чаще Господь замечал, купола в России кроют чистым чем? Вот, вот, именно. Так и выходит по всему, что и лето в России всегда красное и всегда на золотом.

Вот и литеры так построились, и слова так легли, и жизнь так сложилась.